Барин и крепостная крестьянка. О сексуальной эксплуатации женщин-крепостных

О том, что в России существовало крепостное право, знают все. Но что оно представляло собой на самом деле - сегодня не знает почти никто
Весь строй крепостного хозяйства, вся система хозяйственных и бытовых взаимоотношений господ с крестьянами и дворовыми слугами были подчинены цели обеспечения помещика и его семьи средствами для комфортной и удобной жизни. Даже забота о нравственности своих рабов была продиктована со стороны дворянства стремлением оградить себя от любых неожиданностей, способных нарушить привычный распорядок. Российские душевладельцы могли искренне сожалеть о том, что крепостных нельзя совершенно лишить человеческих чувств и обратить в бездушные и безгласные рабочие машины.

Звериная травля не всегда была основной целью помещика, выезжавшего во главе своей дворни и приживальщиков в «отъезжее поле». Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов или погромом усадеб неугодных соседей, насилием над их домашними, в том числе женами. П. Мельников-Печерский в своем очерке «Старые годы» приводит рассказ дворового о своей службе у одного князя:

«Верстах в двадцати от Заборья, там, за Ундольским бором, сельцо Крутихино есть. Было оно в те поры отставного капрала Солоницына: за увечьем и ранами был тот капрал от службы уволен и жил во своем Крутихине с молодой женой, а вывез он ее из Литвы, али из Польши… Князю Алексею Юрьичу Солоничиха приглянулась… Выехали однажды по лету мы на красного зверя в Ундольский бор, с десяток лисиц затравили, привал возле Крутихина сделали. Выложили перед князем Алексеем Юрьичем из тороков зверя травленого, стоим…

А князь Алексей Юрьич сидит, не смотрит на красного зверя, смотрит на сельцо Крутихино, да так, кажется, глазами и хочет съесть его. Что это за лисы, говорит, что это за красный зверь? Вот как бы кто мне затравил лисицу крутихинскую, тому человеку я и не знай бы что дал.

Гикнул я да в Крутихино. А там барынька на огороде в малинничке похаживает, ягодками забавляется. Схватил я красотку поперек живота, перекинул за седло да назад. Прискакал да князю Алексею Юрьичу к ногам лисичку и положил. „Потешайтесь, мол, ваше сиятельство, а мы от службы не прочь“. Глядим, скачет капрал; чуть-чуть на самого князя не наскакал… Подлинно вам доложить не могу, как дело было, а только капрала не стало, и литвяночка стала в Заборье во флигеле жить…»

Случаев, когда в наложницах у крупного помещика оказывалась насильно увезенная от мужа дворянская жена или дочь - в эпоху крепостного права было немало. Причину самой возможности такого положения дел точно объясняет в своих записках Е. Водовозова. По ее словам, в России главное и почти единственное значение имело богатство - «богатым все было можно».

Но очевидно, что если жены незначительных дворян подвергались грубому насилию со стороны более влиятельного соседа, то крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший по поручению министра государственных имуществ подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своем отчете:

«Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры… Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединенный с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти, и не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями, и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей».

Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так:

«Должна идти, коли раба!»

Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность - своеобразную «барщину для женщин».

Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был «настоящим петухом, а вся женская половина - от млада и до стара - его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем - и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему…»

В других имениях насилие носило систематически упорядоченный характер. После окончания работ в поле господский слуга, из доверенных, отправляется ко двору того или иного крестьянина, в зависимости от заведенной «очереди», и уводит девушку - дочь или сноху, к барину на ночь. Причем по дороге заходит в соседнюю избу и объявляет там хозяину:

«Завтра ступай пшеницу веять, а Арину (жену) посылай к барину»…

В.И. Семевский писал, что нередко все женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отсутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней:

«Когда список истощался, он уезжал в другие деревни, и вновь приезжал на следующий год».

Все это не было чем-то исключительным, из ряда вон выходящим, но, наоборот, носило характер обыденного явления, нисколько не осуждаемого в дворянской среде. А.И. Кошелев писал о своем соседе:

«Поселился в селе Смыкове молодой помещик С., страстный охотник до женского пола и особенно до свеженьких девушек. Он иначе не позволял свадьбы, как по личном фактическом испытании достоинств невесты. Родители одной девушки не согласились на это условие. Он приказал привести к себе и девушку и ее родителей; приковал последних к стене и при них изнасильничал их дочь. Об этом много говорили в уезде, но предводитель дворянства не вышел из своего олимпийского спокойствия, и дело сошло с рук преблагополучно».

Приходится признать, что двести лет дворянского ига в истории России по своим осуществленным разрушительным последствиям на характер и нравственность народа, на цельность народной культуры и традиции превосходят любую потенциальную угрозу, исходившую когда-либо от внешенего неприятеля. Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покоренной стране, отданной им «на поток и разграбление». Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с «бунтовщиками» поступали соответственно законным предписаниям.

Причем воззрение на крепостных крестьян как на бесправных рабов оказалось столь сильно укорененным в сознании господствующего класса и правительства, что любое насилие над ними, и сексуальное в том числе, в большинстве случаев юридически не считалось преступлением. Например, крестьяне помещицы Кошелевой неоднократно жаловались на управляющего имением, который не только отягощал их работами сверх всякой меры, но и разлучал с женами, «имея с ними блудное соитие». Ответа из государственных органов не было, и доведенные до отчаяния люди самостоятельно управляющего «прибили». И здесь представители власти отреагировали мгновенно! Несмотря на то, что после произведенного расследования обвинения в адрес управляющего в насилии над крестьянками подтвердились, он не понес никакого наказания и остался в прежней должности с полной свободой поступать по-прежнему. Но крестьяне, напавшие на него, защищая честь своих жен, были выпороты и заключены в смирительный дом.

Вообще управляющие, назначаемые помещиками в свои имения, оказывались не менее жестокими и развратными, чем законные владельцы. Не имея уже совершенно никаких формальных обязательств перед крестьянами и не испытывая необходимости заботиться о будущих отношениях, эти господа, также часто из числа дворян, только бедных или вовсе беспоместных, получали над крепостными неограниченную власть. Для характеристики их поведения в усадьбах можно привести отрывок из письма дворянки к своему брату, в имении которого и владычествовал такой управляющий, правда, в этом случае - из немцев.

«Драгоценнейший и всею душою и сердцем почитаемый братец мой!.. Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, частенько порют своих крестьян, но не злобствуют на них в такой мере, не до такой грязи развращают их жен и детей… Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом, прозванным у нас „Карлою“, который есть лютый зверь, мучитель… Сие нечистое животное растлил всех девок ваших деревень и требует к себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху, и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанью рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами…»

Впрочем, автор этого письма, хотя и отзывается нелицеприятно об образе жизни русских помещиков, все-таки склонна несколько возвышать их перед «нечистым животным Карлою». Изучение быта крепостной эпохи показывает, что это намерение вряд ли справедливо. В том циничном разврате, который демонстрировали по отношению к подневольным людям российские дворяне, с ними трудно было соперничать, и любому иноземцу оставалось только подражать «природным» господам.

Возможностей для заработка на растлении своих крепостных рабов у русских душевладельцев существовало немало, и они с успехом ими пользовались. Одни отпускали «девок» на оброк в города, прекрасно зная, что они будут там заниматься проституцией, и даже специально направляя их силой в дома терпимости. Другие поступали не так грубо и подчас с большей выгодой для себя. Француз Шарль Массон рассказывает в своих записках:

«У одной петербургской вдовы, госпожи Поздняковой, недалеко от столицы было имение с довольно большим количеством душ. Ежегодно по ее приказанию оттуда доставлялись самые красивые и стройные девочки, достигшие десяти-двенадцати лет. Они воспитывались у нее в доме под надзором особой гувернантки и обучались полезным и приятным искусствам. Их одновременно обучали и танцам, и музыке, и шитью, и вышиванью, и причесыванию и др., так что дом ее, всегда наполненный дюжиной молоденьких девушек, казался пансионом благовоспитанных девиц. В пятнадцать лет она их продавала: наиболее ловкие попадали горничными к дамам, наиболее красивые - к светским развратникам в качестве любовниц. И так как она брала до 500 рублей за штуку, то это давало ей определенный ежегодный доход».

Императорское правительство всегда чрезвычайно гостеприимно относилось к иностранцам, пожелавшим остаться в России. Им щедро раздавали высокие должности, жаловали громкие титулы, ордена и, конечно, русских крепостных крестьян. Иноземцы, оказавшись в таких благоприятных условиях, жили в свое удовольствие и благословляя русского императора. Барон Н.Е. Врангель, сам потомок выходцев из чужих земель, вспоминал о своем соседе по имению, графе Визануре, ведшим совершенно экзотический образ жизни. Его отец был индусом или афганцем и оказался в России в составе посольства своей страны в период правления Екатерины II. Здесь этот посол умер, а его сын по каким-то причинам задержался в Петербурге и был окружен благосклонным вниманием правительства. Его отдали на учебу в кадетский корпус, а по окончании наделили поместьями и возвели в графское достоинство Российской империи.

На российской земле новоявленный граф не собирался отказываться от обычаев своей родины, тем более что его к этому никто и не думал принуждать. Он не стал возводить у себя в имении большого усадебного дома, но вместо этого построил несколько небольших уютных домиков, все в разных стилях, по преимуществу восточных - турецком, индийском, китайском. В них он поселил насильно взятых из семей крестьянских девушек, наряженных сообразно стилю того дома, в котором они жили, - соответственно китаянками, индианками и турчанками. Устроив таким образом свой гарем, граф наслаждался жизнью, «путешествуя» - т. е. бывая поочередно то у одних, то у других наложниц. Врангель вспоминал, что это был немолодой, некрасивый, но любезный и превосходно воспитанный человек. Посещая своих русских невольниц, он также одевался, как правило, в наряд, соответствующий стилю дома - то китайским мандарином, то турецким пашой.

Но крепостные гаремы заводили у себя в имениях не только выходцы из азиатских стран - им было чему поучиться в этом смысле у русских помещиков, которые подходили к делу без лишней экзотики, практически. Гарем из крепостных «девок» в дворянской усадьбе XVIII–XIX столетий - это такая же неотъемлемая примета «благородного» быта, как псовая охота или клуб. Конечно, не всякий помещик имел гарем, и точно так же не все участвовали в травле зверя или садились когда-нибудь за карточный стол. Но не добродетельные исключения, к сожалению, определяли образ типичного представителя высшего сословия этой эпохи.

Из длинного ряда достоверных, «списанных с натуры» дворянских персонажей, которыми так богата русская литература, наиболее характерным будет именно Троекуров. Каждый русский помещик был Троекуровым, если позволяли возможности, или хотел быть, если средств для воплощения мечты оказывалось недостаточно. Примечательно, что в оригинальной авторской версии повести «Дубровский», непропущенной императорской цензурой и до сих пор малоизвестной, Пушкин писал о повадках своего Кириллы Петровича Троекурова:

«Редкая девушка из дворовых избегала сластолюбивых покушений пятидесятилетнего старика. Сверх того, в одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных… Окна во флигель были загорожены решеткой, двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирилла Петровича. Молодыя затворницы в положенные часы ходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирилла Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место…» (Семевский В.И. Крестьянский вопрос в XVIII и первой половине XIX в. Т. 2. СПб., 1888 г., с. 258.)

Большие и маленькие Троекуровы населяли дворянские усадьбы, кутили, насильничали и спешили удовлетворить любые свои прихоти, нимало не задумываясь о тех, чьи судьбы они ломали. Один из таких бесчисленных типов - рязанский помещик князь Гагарин, о котором сам предводитель дворянства в своем отчете отзывался, что образ жизни князя состоит «единственно в псовой охоте, с которою он, со своими приятелями, и день и ночь ездит по полям и по лесам и полагает все свое счастие и благополучие в оном». При этом крепостные крестьяне Гагарина были самыми бедными во всей округе, поскольку князь заставлял их работать на господской пашне все дни недели, включая праздники и даже Святую Пасху, но не переводя на месячину. Зато как из рога изобилия сыпались на крестьянские спины телесные наказания, и сам князь собственноручно раздавал удары плетью, кнутом, арапником или кулаком - чем попало.

Завел Гагарин и свой гарем:

«В его доме находятся две цыганки и семь девок; последних он растлил без их согласия, и живет с ними; первые обязаны были учить девок пляске и песням. При посещении гостей они составляют хор и забавляют присутствующих. Обходится с девками князь Гагарин так же жестоко, как и с другими, часто наказывает их арапником. Из ревности, чтобы они никого не видали, запирает их в особую комнату; раз отпорол одну девку за то, что она смотрела в окно».

Примечательно, что дворяне уезда, соседи-помещики Гагарина, отзывались о нем в высшей степени положительно. Как один заявлял, что князь не только что «в поступках, противных дворянской чести не замечен», но, более того, ведет жизнь и управляет имением «сообразно прочим благородным дворянам»! Последнее утверждение, в сущности, было абсолютно справедливо.

В отличие от причуд экзотического графа Визанура, гарем обычного помещика был лишен всякой театральности или костюмированности, поскольку предназначался, как правило, для удовлетворения совершенно определенных потребностей господина. Гагарин на общем фоне еще слишком «артистичен» - он обучает своих невольных наложниц пению и музыке с помощью нанятых цыганок. Совершенно иначе устроен быт другого владельца, Петра Алексеевича Кошкарова.

Это был пожилой, достаточно состоятельный помещик, лет семидесяти. Я. Неверов вспоминал:

«Быт женской прислуги в его доме имел чисто гаремное устройство… Если в какой-ибо семье дочь отличалась красивой наружностью, то ее брали в барский гарем».

Около 15 молодых девушек составляли женскую «опричнину» Кошкарова. Они прислуживали ему за столом, сопровождали в постель, дежурили ночью у изголовья. Дежурство это носило своеобразный характер: после ужина одна из девушек громко объявляла на весь дом, что «барину угодно почивать». Это было сигналом для того, чтобы все домашние расходились по своим комнатам, а гостиная превращалась в спальню Кошкарова. Туда вносили деревянную кровать для барина и тюфяки для его «одалисок», располагая их вокруг господской постели. Сам барин в это время творил вечернюю молитву. Девушка, чья очередь тогда приходилась, раздевала старика и укладывала в постель. Впрочем, то, что происходило дальше, было совершенно невинно, но объяснялось исключительно преклонным возрастом хозяина - дежурная садилась на стул рядом с господским изголовьем и должна была рассказывать сказки до тех пор, пока барин не уснет, самой же спать во всю ночь не разрешалось ни в коем случае! Утром она поднималась со своего места, растворяла запертые на ночь двери гостиной и возвещала, также на весь дом: «барин приказал ставни открывать»! После этого она удалялась спать, а заступившая ее место новая дежурная поднимала барина с кровати и одевала его.

При всем при том быт старого самодура все же не лишен некоторой доли извращенного эротизма. Неверов пишет:

«Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, - возвращались оттуда битыми».

Побои доставались кошкаровским «опричницам» и просто так, особенно по утрам, во время между пробуждением и до чаепития с неизменной трубкой табаку, когда престарелый барин чаще всего бывал не в духе. Неверов подчеркивает, что наказывали в доме Кошкарова чаще всего именно девушек из ближней прислуги, а наказаний дворовых мужчин было значительно меньше:

«Особенно доставалось бедным девушкам. Если не было экзекуций розгами, то многие получали пощечины, и все утро раздавалась крупная брань, иногда без всякого повода».

Так развращенный помещик проводил дни своей бессильной старости. Но можно себе представить, какими оргиями были наполнены его молодые годы - и подобных ему господ, безраздельно распоряжавшихся судьбами и телами крепостных рабынь. Однако важнее всего, что происходило это в большинстве случаев не из природной испорченности, но было неизбежным следствием существования целой системы социальных отношений, освященной авторитетом государства и неумолимо развращавшей и рабов и самих рабовладельцев.

С детства будущий барин, наблюдая за образом жизни родителей, родственников и соседей, рос в атмосфере настолько извращенных отношений, что их порочность уже не осознавалась вполне их участниками. Анонимный автор записок из помещичьего быта вспоминал:

«После обеда полягутся все господа спать. Во все время, пока они спят, девочки стоят у кроватей и отмахивают мух зелеными ветками, стоя и не сходя с места… У мальчиков-детей: одна девочка веткой отмахивала мух, другая говорила сказки, третья гладила пятки. Удивительно, как было распространено это, - и сказки и пятки, - и передавалось из столетия в столетие!

Когда барчуки подросли, то им приставлялись только сказочницы. Сидит девочка на краю кровати и тянет: И-ва-н ца-ре-вич… И барчук лежит и выделывает с ней штуки… Наконец молодой барин засопел. Девочка перестала говорить и тихонько привстала. Барчук вскочит, да бац в лицо!.. „Ты думаешь, что я уснул?“ - Девочка, в слезах, опять затянет: И-ва-н ца-ре-вич…»

Другой автор, А. Панаева, оставила только краткую зарисовку всего нескольких типов «обычных» дворян и их повседневного быта, но и этого вполне достаточно, чтобы представить среду, в которой рос маленький барчук и которая формировала детскую личность таким образом, чтобы в старости превратить его в очередного кошкарова.

В упоминавшееся уже в предыдущей главе дворянское имение, для раздела имущества после умершего помещика, собрались близкие и дальние родственники. Приехал дядя мальчика. Это старый человек, имеющий значительный общественный вес и влияние. Он холостяк, но содержит многочисленный гарем; выстроил у себя в усадьбе двухэтажный каменный дом, куда и поместил крепостных девушек. С некоторыми из них он, не стесняясь, приехал на раздел, они сопровождают его днем и ночью. Да никому из окружающих и не приходит в голову стесняться данным обстоятельством, оно кажется всем естественным, нормальным. Правда, через несколько лет имение этого уважаемого человека правительство все же будет вынуждено взять в опеку, как сказано в официальном определении: «за безобразные поступки вопиюще-безнравственного характера»…

А вот младший брат развратника, он отец мальчика. Панаева говорит о нем, что он «добряк», и это, наверное, так. Его жена, мать мальчика, добропорядочная женщина, хорошая хозяйка. Она привезла с собой несколько дворовых «девок» для услуг. Но дня не проходило, чтобы она, на глазах у сына, не била и не щипала их за любую оплошность. Эта барыня хотела видеть своего ребенка гусарским офицером и, чтобы приучить его к необходимой выправке, каждое утро на четверть часа ставила его в специально устроенную деревянную форму, принуждавшую без движения стоять по стойке смирно. Тогда мальчик «от скуки развлекал себя тем, что плевал в лицо и кусал руки дворовой девушке, которая обязана была держать его за руки», - пишет Панаева, наблюдавшая эти сцены.

В целях выработки в мальчике командных навыков мамаша на лужайку сгоняла крестьянских детей, а барчук длинным прутом немилосердно бил тех, кто плохо перед ним маршировал. Насколько обычной была описанная картина, подтверждает множество свидетельств очевидцев и даже невольных участников. Крепостной человек Ф. Бобков вспоминал о развлечении господ, когда они приезжали в усадьбу:

«Помню, как барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом…».

Эта достаточно «невинная» на первый взгляд барская забава в действительности несла в себе важное значение прививки дворянскому ребенку определенных социальных навыков, стереотипов поведения по отношению к окружающим рабам. Можно сказать, что эта «игра» в лошадок и чудливые, но неизменно уродливые или трагикомические формы. Будущее этого гнезда, целой дворянской фамилии, предстоит продолжать внебрачным детям. Но их психика в немалой степени травмирована осознанием своей социальной неполноценности. Даже получая со временем все права «благородного российского дворянства», они не могут забыть тяжелых впечатлений, перенесенных в детские годы.

Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников, оставивших после своего посещения такую «память». Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сестры находятся на положении рабов, выполняют самую черную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.

Е. Водовозова описала, как в доме ее матери жила такая дворовая женщина - «она была плодом любви одного нашего родственника и красавицы-коровницы на нашем скотном дворе». Положение Минодоры, как ее звали, пока был жив отец мемуаристки, страстный любитель домашнего театра, было довольно сносным. Она воспитывалась с дочерьми хозяина, даже могла немного читать и говорить по-французски и принимала участие в домашних спектаклях. Мать Водовозовой, взявшая на себя управление имением после смерти мужа, завела совершенно иные порядки. Перемены тяжело отразились на судьбе Минодоры. Как на беду, девушка и хрупким сложением и изысканными манерами напоминала скорее благородную барышню, чем обычную дворовую «девку». Водовозова писала об этом:

«То, что у нас ценили в ней прежде - ее прекрасные манеры и элегантность, необходимые для актрисы и для горничной в хорошем доме, - было теперь, по мнению матушки, нам не ко двору. Прежде Минодора никогда не делала никакой грязной работы, теперь ей приходилось все делать, и ее хрупкий, болезненный организм был для этого помехою: побежит через двор кого-нибудь позвать - кашель одолеет, принесет дров печку истопить - руки себе занозит, и они у нее распухнут. У матушки это все более вызывало пренебрежение к ней: она все с большим раздражением смотрела на элегантную Минодору. К тому же нужно заметить, что матушка вообще недолюбливала тонких, хрупких, бледнолицых созданий и предпочитала им краснощеких, здоровых и крепких женщин… В этой резкой перемене матушки к необыкновенно кроткой Минодоре, ничем не провинившейся перед нею, наверно, немалую роль играла вся ее внешность „воздушного созданья“. И вот положение Минодоры в нашем доме становилось все более неприглядным: страх… и вечные простуды ухудшали ее слабое здоровье: она все сильнее кашляла, худела и бледнела. Выбегая на улицу по поручениям и в дождь и в холод, она опасалась накинуть даже платок, чтобы не подвергнуться попрекам за „барство“».

Наконец барыня, видя, что извлечь практическую пользу от такой слишком утонченной рабы не удастся, успокоилась на том, что продала свою крепостную родственницу вместе с ее мужем знакомым помещикам.

Если добропорядочная вдова, заботливая мать для своих дочерей, могла поступать так цинично и жестоко, то о нравах помещиков более решительных и отчаянных дает представление описание жизни в усадьбе генерала Льва Измайлова.

Информация о несчастном положении генеральской дворни сохранилась благодаря документам уголовного расследования, начатого в имении Измайлова после того, как стали известны происходившие там случаи несколько необыкновенного даже для того времени насилия и разврата.

Измайлов устраивал колоссальные попойки для дворян всей округи, на которые свозили для развлечения гостей принадлежащих ему крестьянских девушек и женщин. Генеральские слуги объезжали деревни и насильно забирали женщин прямо из домов. Однажды, затеяв такое «игрище» в своем сельце Жмурове, Измайлову показалось, что «девок» свезено недостаточно, и он отправил подводы за пополнением в соседнюю деревню. Но тамошние крестьяне неожиданно оказали сопротивление - своих баб не выдали и, кроме того, в темноте избили Измайловского «опричника» - Гуська.

Взбешенный генерал, не откладывая мести до утра, ночью во главе своей дворни и приживалов налетел на мятежную деревню. Раскидав по бревнам крестьянские избы и устроив пожар, помещик отправился на дальний покос, где ночевала большая часть населения деревни. Там ничего не подозревающих людей повязали и пересекли.

Встречая гостей у себя в усадьбе, генерал, по-своему понимая обязанности гостеприимного хозяина, непременно каждому на ночь предоставлял дворовую девушку для «прихотливых связей», как деликатно сказано в материалах следствия. Наиболее значительным посетителям генеральского дома по приказу помещика отдавались на растление совсем молодые девочки двенадцати-тринадцати лет.

В главной резиденции Измайлова, селе Хитровщине, рядом с усадебным домом располагалось два флигеля. В одном из них размещалась вотчинная канцелярия и арестантская, в другом - помещичий гарем. Комнаты в этом здании имели выход на улицу только через помещения, занимаемые собственно помещиком. На окнах стояли железные решетки.

Число наложниц Измайлова было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. В гарем набирались нередко девочки 10–12 лет и некоторое время подрастали на глазах господина. Впоследствии участь их всех была более или менее одинакова - Любовь Каменская стала наложницей в 13 лет, Акулина Горохова в 14, Авдотья Чернышова на 16-м году.

Одна из затворниц генерала, Афросинья Хомякова, взятая в господский дом тринадцати лет от роду, рассказывала, как двое лакеев среди белого дня забрали ее из комнат, где она прислуживала дочерям Измайлова, и притащили едва не волоком к генералу, зажав рот и избивая по дороге, чтобы не сопротивлялась. С этого времени девушка была наложницей Измайлова несколько лет. Но когда она посмела просить разрешения повидаться с родственниками, за такую «дерзость» ее наказали пятидесятью ударами плети.

Содержание обитательниц генеральского гарема было чрезвычайно строгим. Для прогулки им предоставлялась возможность только ненадолго и под бдительным присмотром выходить в сад, примыкавший к флигелю, никогда не покидая его территории. Если случалось сопровождать своего господина в поездках, то девушек перевозили в наглухо закрытых фургонах. Они не имели права видеться даже с родителями, и всем вообще крестьянам и дворовым было строжайше запрещено проходить поблизости от здания гарема. Тех, кто не только что смел пройти под окнами невольниц, но и просто поклониться им издали - жестоко наказывали.

Быт генеральской усадьбы не просто строг и нравственно испорчен - он вызывающе, воинствующе развратен. Помещик пользуется физической доступностью подневольных женщин, но в первую очередь пытается растлить их внутренне, растоптать и разрушить духовные барьеры, и делает это с демоническим упорством. Беря в свой гарем двух крестьянок - родных сестер, Измайлов принуждает их вместе, на глазах друг у друга «переносить свой позор». А наказывает он своих наложниц не за действительные проступки, даже не за сопротивление его домогательствам, а за попытки противостоять духовному насилию. Авдотью Коноплеву он собственноручно избивает за «нежелание идти к столу барскому, когда барин говорил тут непристойные речи». Ольга Шелупенкова также была таскана за волосы за то, что не хотела слушать барские «неблагопристойные речи». А Марья Хомякова была высечена плетьми потому только, что «покраснела от срамных слов барина»…

Измайлов подвергал своих наложниц и более серьезным наказаниям. Их жестоко пороли кнутом, одевали на шею рогатку, ссылали на тяжелые работы и проч.

Нимфодору Хорошевскую, или, как Измайлов звал ее, Нимфу, он растлил, когда ей было менее 14 лет. Причем разгневавшись за что-то, он подверг девушку целому ряду жестоких наказаний:

«сначала высекли ее плетью, потом арапником и в продолжение двух дней семь раз ее секли. После этих наказаний три месяца находилась она по прежнему в запертом гареме усадьбы, и во все это время была наложницей барина…»

Наконец, ей обрили половину головы и сослали на поташный завод, где она провела в каторжной работе семь лет.

Но следователями было выяснено совершенно шокировавшее их обстоятельство, что родилась Нимфодора в то время, как ее мать сама была наложницей и содержалась взаперти в генеральском гареме. Таким образом, эта несчастная девушка оказывается еще и побочной дочерью Измайлова! А ее брат, также незаконнорожденный сын генерала, Лев Хорошевский - служил в «казачках» в господской дворне.

Сколько в действительности у Измайлова было детей, так и не установлено. Одни из них сразу после рождения терялись среди безликой дворни. В других случаях беременную от помещика женщину отдавали замуж за какого-нибудь крестьянина.

Конец отечественной войны 1812 года застал графа Гагарина в пути. Возвращался из Нижнего от брата. Там пережидал лихолетье со старой матерью и двадцатилетним балбесом сыном - недорослем, который ни статью не вышел, ни умом. Уж, лучше бы ты мужиком уродился, - не раз бросил ему отец, глядя крепких и румяных одногодков сына из крепостных. Так те и воевали, всем селом подались в партизаны. От вновь прибывшего барина ждали милостей, а он им вкатил плетей, что хоромы не уберегли. Спалил злой француз господский двор перед отступлением. Мужики за ту поголовную порку ожесточились, помрачнели. Трудно свыкнуться с несправедливостью. Те же подати, барщина, конюшня. Четыре дня на господских полях, пятый - на строительстве, нового паласа. В воскресение батюшка не велит. А когда же на себя работать?

Пробовали бунтовать - бесполезно. Возвращавшийся с фронта эскадрон драгун так отполировал мужицкие спины, что два месяца чесались, а каждого десятого забрили в солдаты. После этого даже глухой ропот беспощадно пресекался. Главное средство воспитания в усадьбе была и оставалась порка, от которой боль ужасающая, мертвящая. Дворовые по несколько раз на дню зажмуривали глаза, стараясь попасть пальцем в палец. Гадали - будут их сегодня пороть или обойдется. Барин выписал из города матерого экзекутора, сорокапятилетнего уездного палача Ермошку. Привязанный к позорному столбу или растянутый на лавке должен был оставить всякую надежду - пороть будут до тех пор, пока не польется первая кровь.

Паныч, хоть господский, да кривич.

У него действительно одно плечо заметно возвышалось над другим. Если слова долетали до барского уха, следовал страшный розыск, кто виноват? Дотошное допытывание, приговор и неизменные розги. А может быть и тогохуже - плеть. Особенно барин не любил шутить с кликушами. Выгонял из них беса немилосердно, приговаривая:

Хвост кнута длиннее языка бесовского.

На свою беду однажды в прачечной не удержалась молодая Валентинка. Разоткровенничалась с бабами, излила душу. Накануне ее брата высекли в кровь, а сегодня и ее, сердечную, вызвали в залу. Видимо, кто-то из своих донес. "Мир не без добрых людей". Внутренне содрогаясь, вошла в огромную и пустынную залу, убранную с мрачной, почти зловещей роскошью. Кроваво-красные расписанные стены, обилие тяжелой позолоты, резные шкафы из черного дерева, подобные гробницам, навевали ужас на молодое сердечко. Много зеркал, таких тусклых, что в них, казалось, отражались только лица призраков. По стенам развешаны большие гобелены. Благочестивые картины старых мастеров, на которых римские солдаты, похожие на мясников, жгли, секли, резали, мучили разными способами ранних христиан. Это напоминала бойню или застенки святой инквизиции. Валентинка наяву храбрились, а в душу запала такая тоска, смешанная со страхом, что жить не.хотелось. Понимала, та дерзость в прачечной даром для нее не пройдет. Жди страшной порки и погреба темного. Шла осторожно, но внутренняя дрожь выдавала волнение. Груди у шестнадцатилетней Валентинки большие, круглые. Когда пробиралась по зале, оглядываясь на старинные Гагаринские гобелены, они так и подпрыгивали вверх-вниз, как два резиновых мячика. Только попробуй их поднять. Тяжелые, как гири, они одновременно прохладные и мягкие. Валентинка была в том состоянии. когда знаешь, что тяжелый кулак поднят над тобой, готовый упасть в любую минуту. Ан, не падает. Ждешь удара тяжелого, а его все нет. И от этого сдавлена, стиснута со всех сторон, что даже дышать тяжело. Расстегнув верхнюю пуговичку на шее, она откашлялась. На шум откликнулся господский гайдук.

Барич, кликуша пришла. Ждет, сердешная, вашего слова.

С недоеденной костью в залу вошел молодой Гагарин. Оглядел Валентинку мутным зеленым глазом.

На кого несла, гадина? Кого поносила?

Отбросил в гневе кость на ковер- Ты бабушку мою задела, хамка. Запорю недоноску.

Мучительную и страшную минуту переживала она. Трясясь телом и содрогаясь душой, вышла на середину. Барич со злобой ходил по залу, ни слова не говоря. А это был дурной знак. Когда кричал и ругался, тогда бранью истощал свой гнев. На Валентинку напал панический страх. На что угодно согласилась бы, лишь бы не пороли.

Анна с ногами забралась в кресло, прижав к животу подушку. « Зачем Владимир так поступает? Сначала унизил меня, причинил боль, теперь взял под свое покровительство. Муки совести, не иначе. Но зачем он был так жесток вчера? Взъярился за то, что я укусила его? А чего он хотел, набросился на меня, стал насильно целовать, как я могла не сопротивляться? И потом, привязал меня, хотя я просила не делать этого. Он всегда ненавидел меня, но тогда дядюшка защищал меня, а теперь, получив власть надо мной, он просто воспользовался ею. Неужели все, что произошло, он сделал только для того, чтобы показать, что я теперь принадлежу ему? Для чего Иван Иваныч воспитывал меня как дворянку? Просто играл, как с дорогой куклой, забыв, что я тоже живой человек. Хотел видеть меня на сцене, а меня хоть кто-нибудь спросил, чего хочу Я? Я хочу просто жить, любить, быть любимой, растить детей. Но разве может крепостная иметь свои желания? Зачем мне все это? Дорогие наряды, образование, воспитание, манеры? Зачем голос, красота, талант? Чтобы барин, потеряв голову от ненависти и похоти, изнасиловал меня, а потом, терзаясь, пытался загладить свою вину? Если бы я была обычной крепостной, я бы не переживала так. Это в порядке вещей, когда хозяин развлекается с дворовыми девками, выпускает молодецкую удаль. Если бы дядюшка не взял меня в дом, Владимир бы и не посмотрел в мою сторону. Я бы, в самом деле, была никем .» Как ни благодарна была Анна воспитателю за доброту и заботу, но сегодня она впервые осознала, как жестоко поступил Иван Иваныч, дав ей все, кроме свободы. За этот промах она поплатилась вчера у столба, когда Владимир доказал ей, что хозяин может сделать с ней все, что угодно. Может запороть до смерти, может позабавиться, потешиться беспомощностью, даже может заставить разлюбить. Любовь к Михаилу казалась призрачным сном, который, проснувшись, не можешь вспомнить. В душе пусто и тревожно, от былого счастья и радости не осталось и следа.

Владимир сосредоточенно рассматривал вино в бокале, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Вчерашний гадкий поступок стеной встал между ними. « Несдержанный ревнивый мерзавец, мне нет оправдания. Когда я увидел, что Анна целуется с Михаилом, от ревности помутился рассудок, не иначе. Зачем я стал целовать ее в кабинете? Она же не хотела, но как же, я ее хозяин, и она не может отказать мне! Боль ослепила, солоноватый привкус крови во рту вызвал холодную ярость, я хотел причинить ей не меньшую боль. Хотел отомстить за муки ревности, за отказ, за собственное неуемное желание обладать ею. Отомстил. Кому? Ей или себе? Что бы я ни делал, она не простит меня. Я мог бы сейчас дать ей свободу, но теперь это будет похоже на предательство. Словно я использовал ее, а теперь выгоняю, выкидываю как ненужную вещь, надоевшую игрушку, сломанную куклу. На коленях просить прощения? Обида еще слишком сильна, просить прощения сейчас, все равно, что ковырять пальцем в чуть затянувшейся ране. Возможно, нежность и время помогут мне заслужить ее прощение, но себя я не смогу простить .» Владимир со стыдом вспомнил миг ликования от обладания нежным телом, сжимающегося от его поцелуев, они теперь навсегда связаны ее болью, ее ненавистью и его… любовью. Ему придется очень постараться, чтобы она перестала дергаться от его прикосновений, он надеялся, что когда-нибудь сможет услышать свое имя из ее уст на пике наслаждения, куда она пойдет с ним по своей воле.

К ужину Анна надела строгое черное платье с глухим воротником, убрала волосы в пучок. Не хотела доставлять лишнего удовольствия Владимиру, но она не осознавала, как прелестно выглядит открытая хрупкая шейка.
Владимир не отрываясь смотрел на пламя свечи, когда Анна вошла в столовую.
- Добрый вечер, Анна. – Он встал и подошел к ее стулу.
- Добрый вечер, барин. – Анна настороженно смотрела на него, но он вежливо помог ей сесть.
Они практически не разговаривали. Владимир не задавал вопросов, а она говорить не хотела. Когда подали десерт – маленькие воздушные пирожные, он неожиданно прервал молчание.
- Анна, подойди, пожалуйста. – Она обмерла, почти с таких слов начались те ужасные события. Но, взяв себя в руки, встала и приблизилась.
- Что вам угодно, барин?
Владимир смотрел на нее снизу вверх, потом указал глазами на пирожное.
- Возьми и держи.
Анна осторожно взяла лакомство, сильные пальцы сомкнулись на запястье и потянули ее руку ко рту. Анна перестала дышать, ожидая очередных мучений, но Владимир неожиданно нежно коснулся ее пальцев губами. Тонкая корочка хрупнула у него во рту. Анна хотела отдернуть руку, но он не позволил.
- Подожди, у тебя на пальцах мой крем. – Внизу живота сладко заныло, когда Владимир взял ее пальчик в рот, ласково обвел языком, слизывая крем.
- Мммм, очень вкусно. Хочешь? – Анна испуганно смотрела ему в глаза, пытаясь понять, издевается он или говорит серьезно. Владимир выпустил ее руку, придвинул ее стул к своему и предложил ей сесть. Анна напряженно опустилась на сиденье. Похоже, ее утренние видения все же оказались пророческими. Владимир взял пирожное и поднес к ее губам. Анна несмело приоткрыла рот, ожидая очередного подвоха, но он просто вложил маленький десерт ей в ротик, ласково проведя пальцами по губам. Он умудрился не извозиться в креме, в отличие от нее.
Пирожное, действительно, было очень вкусным, хрусткая корочка соседствовала с нежнейшим чуть кисловатым кремом. Но удивительнее было другое, собственное тело предало ее, отозвавшись на ласку ненавистного хозяина. Анна усилием воли вспомнила холодный столб, веревки, стягивающие руки, но память и тут подвела ее, вместе с болью вспомнилось прерывистое дыхание Владимира, поцелуй, когда он перестал терзать ее. Анна смотрела на его руки, красивые руки – узкая, но вместе с тем хваткая ладонь, сильные, нежные, чуткие пальцы. Эти руки прикасались к ней тогда, и Анна не могла не признать, что Владимир все же был нежен и ласков, даже унижая ее, на теле не оказалось ни одного синяка, следы от веревок тоже пропали.
А сейчас… то, что он делал с ней сейчас, стирало болезненные воспоминания, кружило голову, обещало наслаждение. Нет, нельзя поддаваться. Все это только уловка, очередная прихоть барина, который теперь решил позабавиться таким способом. Наверняка, сейчас снова примется издеваться.

Владимир смотрел на нее со странной смесью грусти и нежности, встал на колени возле нее. Анна отвела глаза.

Завершив экзекуцию и, по ходу оной, установив очередность привлекательности девок, Александр Павлович наказал ключнице, чтобы в вечеру послали Таньку в опочивальню взбивать барскую перину. Танька вошла, когда Александр Павлович уже переоделся в новомодную ночную рубаху и курил последнюю трубку. Расторопная девка принялась взбивать перину на постели, столь широкой, что на ней могли бы улечься пятеро гвардейцев Семеновского полка. Когда Танька сильно наклонилась вперед, чтобы добраться до противоположного края постели, Александр Павлович подошел к ней сзади и закинул на голову девки сарафан и рубашку. Танька замерла в этой растопыренной позе, с головой и руками утонувшими в задранном сарафане. Это предоставляло барину возможность обозревать ее телеса от пяток до самых плеч.

Будучи большим эстетом, барин не спеша любовался удивительно тонкой талией дворовой девки. Смею Вас заверить, что подобной талии не способны добиться дворянские барышни с помощью корсетов и новомодных покроев платья. Потом Александр Павлович положил руку на белый раздвоенный зад, который заставил его вспомнить стихи в забытой давно книге:

… холмы прохладной пены.

У Таньки зад был как холмы – мягкие, но упругие, с такой прохладной кожей.

И действительно, у Таньки были холмы – мягкие, но упругие, с такой прохладной кожей. Оставалось поближе осмотреть девкины титьки.

Догадливая Танька по первому движению барской руки разогнулась, повернулась и, придерживая немудрящую одежду у горла, предоставила барину изучать свой фасад. А с фасада Танька была куда как хороша! Та же тонкая талия, налитые груди, плоский живот. И привлекательный треугольник волос между предупредительно раздвинутых ляжек. Девку никто не учил, как привлекать мужчину своим телом, она действовала инстинктивно.

Танька отлично понимала, что ей привалило необычайное счастье – сейчас ее барин «спортит» или, говоря литературным языком, сделает из девки бабой. О такой удаче дворовая девка могла только мечтать. Вместо шитья и вязания день-деньской ласка барина, независимость от злой ключницы и, даже, рождение барского дитяти. А его, помоги Богородица, возможно барин признает вольным и своим наследником. Таких случаев было множество в российской истории. Поэт Жуковский, писатель Сологуб, живописец Кипренский, «властитель дум» Герцен были зачаты крепостными Таньками на барской постели. Я уже не говорю об актерке Жемчуговой, крепостной наложнице Шереметьева, сын которой стал законным наследником этого графского рода.

Много лет спустя, российский пиит вздыхал о том, что «… здесь девы юные цветут для прихоти развратного злодея», что не мешало ему увлеченно «портить» крепостных девок. Но наша Танька хорошо знала, с какой стороны ее хлеб намазан медом. По этой причине, она всеми силами старалась угодить Александру Павловичу. Знала, что если не угодит, то не в девичью вернут, а отправят на дальний хутор и выдадут замуж за самого лядящего мужичонку!

Когда Александр Павлович легонько толкнул ее, Танька повалилась на постель. Краской смущения залилась лишь после того, как барская рука проникла во влажную ложбинку между ног. Даже лишившись под барином девственности, Танька не посмела кричать, а только слегка повизгивала. Чем доставила Александру Павловичу особое удовольствие. Как я уже отмечал, он был эстетом.

На утро было указано, чтобы дворовая девка Танька вечерами приходила в натуральном виде взбивать барскую перину. И каждый вечер она заголялась в девичьей и нагишом гордо шла на барскую половину, покачивая задницей. Шла мимо пересчитывающего столовое серебро дворецкого, мимо парадных портретов Иртеньевых, соратников Петра Великого.

Из своего положения Танька извлекла и другие выгоды – упросила, умаслила своего повелителя и он указал выделить ее отцу лес на новую избу. И это в малолесной тамбовщине! Кроме того, староста выделил кузнецу месячину хлеба – по мешку на едока в месяц (!). Скажите, как в крестьянской семье должны отнестись к приходу падшей дочери? Вы не правы, господа. Отец величал ее Татьяной Герасимовной и усадил за стол рядом с собой – в передний угол под иконами.

Так Танька стала первой, но не единственной наложницей Александра Павловича Иртеньева.

В ту пору, когда Александр Павлович только начал осваивать свою девичью, он прославился тем, что похитил дочь соседа однодворца. Папенька Наташи выслужил личное дворянство, будучи приказной строкой. На немногие сбережения он дал дочери кое-какое образование и зажил с ней на хуторе. Постоянно помня о своем происхождении из чиновников низших классов табели о рангах, Наташа и ее отец ревностно относились к своему дворянству. Потому то Наташа предпочитала, чтобы ее называли Натали.

Бедность была чрезвычайная, Натали имело только одно приличное платье и комплект исподнего белья. В них она посещала церковь, но и в праздничном одеянии выглядела скорее бедной мещанкой, чем дворянкой.

В тот несчастный день Натали с отцом возвращалась на хутор из церкви. Пути им было всего то три версты. Но, на их беду, вскоре из той же церкви на своей коляске отбыл и Александр Павлович. По обыкновению, он пребывал в меланхолии, что обещало особо жестокую порку любому провинившемуся. С Прошкой и Миняем на козлах барин ехал в сопровождении конного доезжачего Пахома. От скуки он обратил внимание на идущих по дороге отца с дочерью и поинтересовался у Прошки:

– Кто такие?

Прошка, который знал несколько французских слов, а потому презирал всех мужиков и мещан, пожал плечами и ответил:

– Так, мелкота нищая. Совсем не серьезный народ.

Александру Павловичу достаточно было только кивнуть Пахому, чтобы тот подхватил Натали и перекинул ее животом через свое седло. Когда Натали начала звать на помощь, Пахом пару раз крепко шлепнул ее по попе. Девушка захлебнулась и замолчала. Отец ошалело смотрел на всадника, что умчал его дочь и на коляску знатного соседа.

Бывший чиновник кинулся к своим служилым собратьям, писал прошения приставу, в суд, городничему. Ничего не помогало. В скором времени безутешный отец исчез… Его хутор перешел к чиновнику, который закрыл дело «О девице Наталье, сбежавшей с неизвестным женихом». По случайному совпадению, после этого полицмейстер и городской судья получили от Александра Павловича барашка в бумажке на построение новых вицмундиров.

А сама Натали была доставлена на помещичий двор Александра Павловича и передана в надежные руки Марьи и Дарьи.

Эти две крестьянки попали в дворню не совсем обычным способом. Как-то к барину обратился староста с просьбой высечь двух непутевых баб. Оказалось, что Марья и Дарья крепко побили своих пьющих мужей. С крестьянской точки зрения все должно быть с точностью до наоборот. Сход приговорил высечь виноватых прилюдно, но бабы настаивали, что перед соседями им стыдно заголяться и слезно просили, чтобы их высекли в поместье из собственных барских рук. Крестьянские судьи и экзекуторы опасались, что не смогут заголить этих амазонок. Учитывая силу Марьи и Дарьи, эти опасения были далеко не напрасны.

Пришедшие на расправу крестьянки вместе вошли в предбанник. Вместе заголились и ждали порки. Александр Павлович, который на этот раз был без экзекутора, осмотрел тела крестьянок и убедился, что они выдержат любую порку.

Потом сказал им поучение на тему: «жена, да убоится мужа своего». Бабы молча выслушали, но остались при своем мнении, что таких некудышных мужей надо бить. Потом попросили, чтобы их не привязывали к скамье – они, де, будут и так лежать под розгами достойно.

Барин поверил им и, действительно, Марья и Дарья не дергались и не пытались вскочить. Александр Павлович разрисовал их зады розгой в один соленый прут, что считалось весьма суровой поркой. Потом задумался, а поротые Дарья и Марья стояли голыми у стенки, предоставив барину обозревать свои стати.

Когда в 1801 году умерла помещица Дарья Салтыкова, одной кровавой фигурой в Российской империи стало меньше, ибо Салтычиха за свою жизнь зверски замучила многих крепостных.

Дарья Салтыкова

Так, дворовую свою Максимову она собственноручно била скалкой по голове, жгла волосы лучиной. Девок Герасимову, Артамонову, Осипову и вместе с ними 12-летнюю девочку Прасковью Никитину помещица велела конюхам сечь розгами, а после того едва стоявших на ногах женщин заставила мыть полы. Недовольная их работой, она снова била их палкой. Когда Авдотья Артамонова от этих побоев упала, то Салтыкова велела вынести ее вон и поставить в саду в одной рубахе (был октябрь). Затем помещица сама вышла в сад и здесь продолжала избивать Артамонову, а потом приказала отнести ее в сени и прислонить к углу. Там девушка упала и больше не поднималась. Она была мертва. Агафью Нефедову Салтычиха била головой об стену, а жене своего конюха размозжила череп железным утюгом.

Дворовую Прасковью Ларионову забили на глазах помещицы , которая на каждый стон жертвы поминутно выкрикивала: «Бейте до смерти»! Когда Ларионова умерла, по приказу Салтычихи ее тело повезли хоронить в подмосковное село, а на грудь убитой положили ее грудного младенца, который замерз по дороге на трупе матери.

Всего на совести Дарьи Салтыковой не меньше 138 погубленных жизней. За это она и попала под суд Екатерины II. Преступницу-дворянку приговорили выставить на один час к позорному столбу с вывеской на груди «мучительница и душегубица», а затем заключить в оковы и отвезти в женский монастырь, где содержать до смерти в специально для того устроенной подземной камере без доступа дневного света.

2. Александра Козловская

Поведение с крепостными людьми другой дворянки, княгини Александры Козловской, и вовсе было таково, что, по замечанию Шарля Массона, помещица «олицетворяла в себе понятие о всевозможных неистовствах и гнусностях» .

Кроме того, что наказания, которым Козловская подвергала своих слуг, носили часто извращенный характер, они отличались просто патологической жестокостью : в частности, она приказывала раздевать людей при себе догола и натравливала на них собак. Массон писал о том, как она наказывала своих служанок: «Прежде всего, несчастные жертвы подвергались беспощадному сечению наголо; затем свирепая госпожа, для утоления своей лютости, заставляла класть трепещущие груди на холодную мраморную доску стола и собственноручно, со зверским наслаждением, секла эти нежные части тела. Я сам видел одну из подобных мучениц, которую она часто терзала таким образом и вдобавок еще изуродовала: вложив пальцы в рот, она разодрала ей губы до ушей…».

3. Николай Струйский

Потомственный дворянин коллекционировал орудия пыток. Коллекцию он держал в подвале усадьбы, время от времени спускаясь туда и устраивая суд «понарошку» над одним из своих крепостных. Приговор в данном случае был далеко не «понарошечный». Как правило, «подсудимого» приговаривали к такому наказанию - замучить до смерти с помощью любовно собранных со всей Европы орудий пыток.

Еще одно «увлечение» Струйского - домашний тир, где крепостных заставляли бегать в ограниченном пространстве, а хозяин вел по ним огонь из ружей и пистолетов. В кровавых забавах помещика-садиста погибли более двухсот крестьян, причем окончательная цифра так и неизвестна.

Струйского никто не судил за его «забавы» , и умер он в преклонном возрасте в своем богатом имении. После смерти помещика крепостные крестьяне разнесли по кирпичикам барский дом, в подвале которого хранилась пыточная коллекция садиста-графомана. Причиной неуязвимости Струйского были огромные богатства, которые достались ему благодаря бунту Пугачева. Дело в том, что в Пензенской губернии восставшие вырезали под корень многочисленную родню Струйского, который и унаследовал их имения.

А вот страстью помещика Измайлова была охота. У него на псарне только в одной усадьбе, при селе Хитровщина, содержалось около 700 собак. И жили они в куда лучших условиях, чем измайловские дворовые слуги. Каждая собака имела отдельное помещение, отменный корм и уход, в то время как крепостные скучивались в смрадных тесных помещениях, питались несвежей пищей и годами ходили в истрепанной от времени одежде, потому что барин не велел выдавать.

Как-то за обедом Измайлов спросил прислуживавшего ему старого камердинера: «Кто лучше: собака или человек?» Камердинер на свою беду ответил, что даже сравнивать нельзя человека с бессловесной неразумной тварью, за что барин в гневе тут же проткнул ему руку вилкой, и, обернувшись к стоявшему рядом дворовому мальчику, повторил свой вопрос. Мальчик от страха прошептал, что собака лучше человека. Смягчившийся помещик наградил его серебряным рублем.

Выезд помещика Измайлова на охоту был для крестьян беспокойным временем. За удачную травлю зверя барин мог щедро наградить, но за ошибки и промахи следовала немедленная кара. За упущенного зайца или лису крепостных пороли прямо в поле, и редкая охота обходилась без суровых наказаний.

Звериная травля не всегда была основной целью помещика. Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов, насилием над их домашними, в том числе женами. Общеизвестный факт, что Измайлов содержал гарем из дворовых девушек, многие из которых были малолетними. Число наложниц помещика-самодура было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. Девушек барин не только развращал, но и жестоко наказывал: их пороли кнутом, одевали на шею рогатку, ссылали на тяжелые работы.

Казалось бы, после такого Измайлов не мог избежать наказания. Однако Сенат оказался чрезвычайно милостив к помещику, учредив над ним опеку.

5. Виктор Страшинский

Пятьсот с лишним женщин и девушек изнасиловал и дворянин Виктор Страшинский из Киевской губернии. Причем многие из его жертв были не его собственными крепостными, а крестьянками дочери, Михалины Страшинской, владелицы имения в селе Мшанец. По свидетельству настоятеля мшанецкого храма, помещик постоянно требовал присылать в свою усадьбу, село Тхоровка, девушек и жен для плотских утех, а если присылка почему-либо задерживалась - приезжал в село сам.

Против Страшинского возбуждали четыре судебных дела , однако расследование тянулось беспрецедентно долго. От первых обвинений до приговора прошло без малого 25 лет. А мера наказания, избранная императором Александром II, как и в случае с Измайловым, привела в изумление русское общество: «1) Подсудимого Виктора Страшинского (72 лет) оставить по предмету растления крестьянских девок в подозрении. 2) Предписать киевскому, подольскому и волынскому генерал-губернатору сделать распоряжение об изъятии из владения Страшинского принадлежащих ему лично на крепостном праве населенных имений, буде таковые окажутся в настоящее время, с отдачею оных в опеку…».